Поход отряда полковника М. Черняева на Чимкент
16-го июня я получил приказание быть готовым к выступлению с ротой в поход. Под десятидневный провиант дали в роту несколько верблюдов; ротную кухню, запасные патроны велено также везти на верблюдах. Ясно было, что экспедиция предпринимается в горы. На другой день утром две стрелковые роты (моя и 5-го батальона), взвод конных стрелков, взвод горной батареи (командир поручик Абрамов) и сотня казаков с ракетными станками, после молебна, выступили из Аулие-Ата*. После взятия Аулие-Ата от каждой стрелковой роты по нескольку человек были посажены на лошадей, и из них составлялся конный стрелковый взвод; лошади для взвода достались от кокандцев; взводом назначен командовать поручик Мещев.
Начальником этого отряда назначен был полковник Лерхе; при отряде находились: зоолог Северцев, горный инженер Фрезе и инженер-поручик Макаров. К вечеру того же дня мы были у подошвы горы Карабуры. После двухнедельной стоянки на берегу Таласа, где почти постоянные ветры засыпали песком и мелкими гальками глаза, где солдаты каждый день выходили на работу, — поход этот показался нам прогулкой. Солдаты шли весело и бодро, далеко опередив верблюжий транспорт. Но, войдя на другой день в ущелье, где вился бурный поток Карабуры, который приходилось на одной версте проходить по нескольку раз, подымаясь постоянно в гору по едва заметным тропам, — обаяние первого дня похода прошло; чтобы обойти брод через клокочущий поток, солдаты взбирались на утёсы, перепрыгивали с камня на камень, ползли по крутизнам, цепляясь за кусты, катились вниз вместе с задетыми камнями и снова лезли в гору. Верблюды то и дело развьючивались при подъёмах и спусках, — солдатам приходилось постоянно перевьючивать их и удерживать на них вьюки; пронзительный верблюжий рёв и дикий гик лавчей-киргиз (вожаков) перекатывался по ущелью. Наводил уныние; многие верблюды на первом же переходе в горах поранили острыми камнями ноги; лаучи подшили им искусственные подмётки из кожи, но это помогло мало: верблюды всё-таки хромали и, с трудом таща свою ношу, болезненно ревели. Когда мы прошли весь поток, вившийся по Карабуринскому ущелью, как будто тяжёлый камень свалился с плеч; одно утомляло нас — неизвестность, далеко ли ещё до главного перевала.
Наконец мы достигли той местности, где не растут уже деревья, а стелется мелкий кустарник; далее и эта растительность исчезла, только тощая травка кое-где едва покрывала покатость горы, на которую приходилось взбираться. Дыхание становилось более и более затруднительным, воздух как будто останавливался в горле, голова кружилась; даже сидя на лошади, сильно сопевшей, казалось, что тащишь на себе огромную ношу. Но вот и главный перевал; оглянувшись назад, мы увидели покрытую туманом долину Таласа, а впереди мрачно глядели дикие утёсы Чаткала. По барометрическому вычислению мы были на высоте около 11 000 футов.
Солнце уже садилось к сумеркам, отряд наш спустился с перевала и остановился на ночлег на сазе (тундра). За топливом послали лаучей, зажгли костры, приготовили солдатам ужин, выдали по чарке водки и, несмотря на чувствительный холод, так что к утру вода в ключах замёрзла, солдаты в одних плащах повалились вокруг костров и заснули сном богатырей. Впрочем, некоторые солдаты ухитрились приспособить себе более удобное помещение для ночлега: для этого на пригорке вырывали неглубокую канавку и ложились в неё плотно по два-по три, накрывая сь сверху в два-три ряда плащами, а снизу подостлав под себя башлыки. С рассветом запылали опять костры, и солдаты приготовляли свой чай.
Дальнейший спуск от перевала по южному Карабуринскому ущелью не представлял особых затруднений: но если бы на этом пути не было трёх ледяных арок, заменяющих мосты над клокочущим потоком, через который в вершине его нет никакой возможности перейти или переехать в брод, то ущелье это было бы совершенно непроходимо. Судя по тому, что мы переходили через эти ледяные арки в самое жаркое время года, во второй половине июня, и что в ту пору толщина свода арок была более сажени, можно заключить, что эти ледяные мосты никогда не тают, поэтому и долговечнее всех мостов, какие создавало искусство человека.
К одному из этих мостов идёт дорога через небольшой лог; по бокам этого лога мох и травка, а в середине толстый слой снега, покрытый словно розовым намётом. Меня заинтересовало это явление. Красная гора из превосходной охры осталась далеко позади у самого перевала; вблизи не было подобной горы, из которой могло нанести ветром розовую пыль и окрасить ею снег; но, присмотревшись ближе, стало ясно, даже для невооружённого глаза, что снег в логу покрыт тончайшими розовыми волокнами, просто плесенью.
Выйдя из области вечного льда, нам пришлось ещё раз переправиться через Карабуринский поток. Переправа эта была в самый полдень, когда вода достигла наибольшей глубины. Страшно было смотреть на эту пенящуюся речушку; ширина её всего-то каких-нибудь сажени две-три, но когда в неё спустили горное орудие, то его понесло как щепку, — солдаты с трудом удерживали его канатами.
Из ущелья мы вышли в долину реки Чаткала. Влево от нас синели голые скалы Урчак-тау; впереди, вдоль реки, тянулся хребет горы, называемый, как и река, Чаткалом, а в тылу — пройденный нами хребет Карабура, упиравшийся своими отрогами в Чаткал. Таким образом, небольшой наш отряд очутился в глубокой котловине, со всех сторон окружённой горами, в центре летних кочёвок дикокаменных киргиз, зависевших от Коканда. Будь кокандцы предприимчивее, они могли бы заморить нас голодом в этой котловине.
За рекой Чаткалом виднелось ничтожное кокандское укрепление Чаназ, около которого, подстрекаемые кокандцами, собирались шайки враждебных нам киргиз с целью нападения на поступивших в наше подданство киргиз, чтобы тем принудить их действовать заодно с кокандцами против нас.
Для разгоняния этих шаек и была предпринята настоящая экспедиция, но с приближением нашим к Чаназу, гарнизон которого, после незначительной схватки с нашими конными стрелками и казаками, разбежался, шайки, собранные кокандцами, рассыпались по своим аулам.
От Чаназа мы двинулись ещё на два перехода вниз по Чаткалу, по отличной дороге, по которой мог бы идти какой угодно тележный обоз. Оба берега Чаткала поросли густым лиственным лесом. Если бы такая дорога была и дальше по Чаткалу, то Ташкент — орошаемый посредством канала, проведённого из Чаткала, — не нуждался бы, как теперь, в топливе. Я пробовал спустить в Чаткал валявшееся на берегу сухое бревно, но его разбило на мелкие щепы, — до того быстро течение этой реки, катящейся по огромным камням; шум пенящихся волн Чаткала слышен почти за версту. В вершинах этой реки, где мы проходили, летом бродов вовсе нет, но для сообщения с левым берегом против Чаназа на два утёса, упёршихся в оба берега реки, накинуто несколько лёсин, устланных хворостом. Этот первобытный мост, длиною до пяти саж., кажется, как зыбка; перил на нём нет, и человеку со слабыми нервами не пройти по нём.
Мы были уже в нескольких переходах от кокандского укрепления Ниязбека, от которого только один переход до Ташкента. Говорили, что мы вернёмся в Аулие-Ата другою горною дорогою около Ниязбека, ждали ещё подкрепления и транспорта с провиантом, так как из Аулие-Ата мы взяли с собою продовольствия только на 10 дней, и оставалось его уже немного. Транспорт не приходил; пришлось уменьшить сухарную дачу наполовину; на мясную же порцию отряд брал из реквизиционного скота сколько хотел. Оказался недостаток в соли, которой не могли найти ни в одном из аулов. Баранина без соли опротивела солдатам: они бросали её целыми тушами; только печёнка, сердце и почки считались лакомым куском, которые можно было есть без соли и хлеба.
Наконец получено было приказание нашему отряду немедленно вернуться в Аулие-Ата по той же дороге через Карабуру.
После этой экспедиции мы полагали, что на тот год все дела покончены, начали подумывать о приближавшейся зиме, как вдруг был объявлен новый поход.
Ошеломлённые одновременным наступлением нашим со стороны Оренбурга и Сибири, кокандцы потеряли головы: они очутились тогда уже, когда потеряли Хазрет и Аулие-Ата. Возбуждая фанатизм киргиз, узбеков, таджиков, они призывали всех, кто верует в Бога и его пророка Магомета, к священной войне против неверных. Таким способом к началу июля кокандцы успели стянуть к Чимкенту около 20 000 человек и распустили слух, что идут для освобождения осквернённого нами священного города Хазрет.
Получив об этом известие, полковник Черняев, чтобы действовать в тыл кокандцам — в случае, если слух о движении их на Азрет оправдается, — решился выдвинуть заблаговременно особый отряд и, до получения дальнейших известий, прикрывать Аулие-Ата. 7-го июля отряд, из шести рот, 10-ти орудий, двух ракетных станков, одного взвода конных стрелков и одной сотни казаков, выступил из Аулие-Ата. Зной палил невыносимый; растрескавшаяся глинистая жёлто-бурая почва, поросшая мелкой полынью, наводила уныние. Переправившись через реку Осу, отряд сделал привал у Аули-баба: это оазис среди неприглядной степи за Аулиеатами. Уже поздно вечером мы втянулись в ущелье Куюк. На другой день, чтобы подняться на довольно крутую гору, пришлось разрубать кое-где дорогу. К обеду мы были на реке Терсе — это последняя река, текущая по направлению к озеру Балхашу. На следующем переходе к Чокмаку мы встретили водораздел: там начинается река Арысь, впадающая в Сырдарью, следовательно, мы вступили в область вод Аральского бассейна. От Чекмака стали попадаться нам деревушки, брошенные жителями. Долина Арыст отлично возделана: в топливе, корме лошадям и верблюдам недостатка не было. Пройдя урочище Тюлькубас, отряд 10-го июля остановился на Иски-чу; отсюда река Арысь сворачивает вправо, и дорога на Чимкент идёт прямо через гору.
13-го июля отряд двинулся далее, переправился на левый берег Арыси и остановился на позиции, на Алтын-тюбе, откуда виднелись два большие неприятельские лагеря: один прямо на противоположной горе, а другой пониже, у дороги из Чимкента в Хазрет. К лагерям этим тянулись со всех сторон кучки отступавших перед нами кокандцев.
В этот день солдаты до того были утомлены, что едва двигались; притом, вскоре по приходе всего отряда на Алтын-тюбе, начало смеркаться: пришлось по необходимости оставить кокандцев в покое до следующего дня. На следующий день присоединился к нам оренбургский отряд.
Как рассказывали нам оренбуржцы, они 13-го июля перешли реку Арысь и, дойдя до Акбулака, были атакованы огромными массами кокандцев. Прикрываясь мешками с провиантом, живыми и убитыми верблюдами, лошадьми и трупами убитых товарищей, они рыли штыками траншеи и горстями выбрасывали из них землю. В отряде капитана Мейера было две роты пехоты, одна сотня казаков, два орудия и ракетный станок. По словам участников этого отряда, сил у них было за глаза, чтобы обороняться.
От кокандцев, если бы для этого избрана была удобная позиция, но, к несчастью, этим было пренебрежено, и они попались как в ловушку. Продержавшись на застигнутой неудобной для обороны местности более суток, они в тот вечер, как мы заняли Алгын-тюбе, отступили несколько вёрст назад, на лучшую позицию, где их застала высланная полковником Черняевым колонна полковника Лерхе.
Первые два дня по соединении обоих отрядов мы ничего не предпринимали, кокандцы также стояли спокойно лагерем против нас на горе. Наши казаки и неприятельские наездники косили на одном поле клевер для своих лошадей; солдаты ходили в бахчи, где были превкусные дыни; туда же за дынями прокрадывались и кокандцы, но никто не трогал друг друга.
Утром 21-го числа, к нашей цепи подъехали кокандцы, присланные с письмом к начальнику отряда. Получив приказание привести их к нему, я нарочно провёл этих посланцев мимо наших орудий и ружей, составленных в козлах; кокандцы искоса посмотрели на них и, потупя глаза, шли молча к ставке полковника Черняева, — их лошади оставлены были мною в нашей цепи.
Переговоры эти ничем не кончились, и утром 22-го июля предпринята была усиленная рекогносцировка Чимкента под личным начальством полковника Черняева; на Алтын-тюбе оставлен только отряд капитана Мейера и наши горные орудия, — остальные шесть слабых рот, четыре батарейных и четыре лёгких орудий и сотня сибирских казаков пошли к Чимкенту. Одновременно с нашим движением снялся и кокандский лагерь и потянулся горою тоже по направлению к Чимкенту.
От Алтын-тюбе до Чимкента, как упомянул я выше, не более восьми вёрст. С приближением нашим к Чимкенту, бывшие впереди города сильные кокандские пикеты, сделав несколько натисков на нашу колонну, отступили. Мы остановились на холме с западной стороны Чимкента, в расстоянии не более как полутора вёрст; оттуда шла ровная покатость к городу, пересекаемая перед самой городской стеной глубоким оврагом; весь город, утопающий в садах, с высившейся над ним цитаделью, словно сорочьим гнездом на вершине обрыва, виднелся нам как на тарелке. Стена, опоясывавшая весь город, казалась не очень высокой и местами обвалившейся.
Полковник Черняев приказал обстрелять город. Для этого от колонны отделились четыре батарейных и два лёгких орудия под общим начальством полковника Лерхе и капитана Обуха. В прикрытие орудий пошло две роты (моя и стрелковая же 3-го батальона). Спустившись с холма в долину, орудия наши снялись с передков и открыли частую пальбу. Кокандцы тотчас ответили из нескольких орудий, поставленных на батарее за городской стеной. В первый раз мне привелось тогда быть в деле, в котором кокандцы стреляли исключительно гранатами; местность, занятая нами, как видно, была пристреляна раньше, все гранаты падали и рвались у наших орудий; но, не смотря на то, что было выпущено ими более 50-ти гранат, вся потеря наша ограничилась одним контуженным ездовым и артиллерийской лошадью.
После непродолжительной перестрелки, нам приказано было сняться с позиции и отступать. Едва мы повернули назад, в городе послышался страшный шум, крик и гам: застучало множество барабанов, зазвучали трубы и зурны. Этому концерту вторила учащённая по нас пальба с кокандской батареи. Вскоре отряд наш был буквально со всех сторон окружён кокандцами: я насчитал 22 конных колонны, каждая не менее 300 человек, которые шли впереди, по сторонам и в тылу. Колонны эти не приближались на ружейный выстрел, но выезжавшие из них наездники кружились около нас очень близко. Когда мы были уже в виду Алтын-тюбе, кокандцы одновременно со всех сторон с гиком бросились на нас, но картечь заставила их очистить дорогу к нашей позиции.
На следующий день мы снялись с Алтын-тюбе и направились по Азретской дороге.
За Акбулаком встретилась местность, сплошь пересечённая холмами, оврагами, арыками. В одном из оврагов, через который предстояло проходить отряду, кокандцы сделали засаду и, подпустив нас на близкое расстояние, встретили залпами, бросились в атаку; орудия открыли огонь картечью, роты залпом, но это продолжалось одно мгновенье. Встретив сильный отпор, кокандцы бросились наутёк.
Переправившись через реку Арысь, отряд капитана Мейера направился по дороге в Хазрет, а мы переждали на Арыси собственно за тем, чтобы прикрыть слабее нас численностью оренбургский отряд, в котором было много раненых. Мы вернулись в Аулие-Атк, это было почти на рассвете. В отряде засуетились: полагали, что кокандцы, проведав о нашем движении, вышли нам навстречу из Чимкента. Поручик Макаров послал во все стороны разъезды из казаков и джигитов; мы ждали известий от них о неприятеле, как вдруг какой-то лауча, аулиеатинский сарт, только что проснувшийся, рассмеялся во весь рот; туземец этот объяснил нам, что подобный гул часто слышится в Борондае и что он происходит, по его понятию, от трескающихся лётом от жара скал, обваливающихся в пропасти.
Кажется, на девятый или десятый день по выступлении из Аулие-Ата мы дошли до Чулака. Это последний пункт бывших кокандских владений, выдавившийся в степь по направлению к Балхашу. Нас встретил местный аксакал, удивившийся нашему приходу.
В конце августа двум ротам нашего батальона приказано было выступить в Туркестан (бывший Харет), куда мы и прибыли в половине сентября. Отсюда мы двинулись к Чимкенту.
В состав колонны, под начальством генерала Черняева, вошли 6 1/2 рот пехоты, оренбургская батарейная батарея и около двух сотен оренбургских казаков. Переправившись через реку Арысь, мы направились к Чимкенту. Версты за три мы увидели город как на ладони: его опоясывала совершенно новая, белая, чистенькая, высокая, зубчатая стена: в исходящих углах для фланговой обороны приспособлены были довольно правильные бастионы, из которых через амбразуры торчали пушки, перед стеною чернелся ров, а над воротами была башня с амбразурами, из которых выглядывало шесть орудий; высившаяся над городом цитадель была в том же виде, как мы ее видели при рекогносцировке: вероятно, кокандцы не успели реставрировать ее подобно городской стене.
Едва мы подошли к спуску с горы, кокандцы, одетые в красных мундирах, парами стали выходить из ворот и заняли стенку на берегу реки Бадаша, около мельницы, находившейся против городских ворот.
Перейдя реку, мы повернули вправо и должны были идти под орудийными выстрелами с бастиона. Завернув за этот бастион, мы увидели, что перед стеною с восточной стороны города кипит работа: там кокандцы в виду нашем углубляли ров; лопаты с землею так и сверкали перед нашими глазами.
Генерал Черняев, чтобы прикрыть движение отряда перед бастионом, поставил против него батарею. Орудия наши загремели, но и кокандцы не ослабляли огня. Я выдвинул было роту, чтобы по возможности обстреливать ров, в котором работали кокандцы, но это оказалось невозможным. Части отряда и обоз спускались с горы очень долго: хвост колонны пришёл около четырёх часов пополудни, тогда как батарея подполковника Качалова открыла огонь ранее 12-ти часов. Минуя бастион, части находились уже вне сферы неприятельского огня; только батарея и назначенное ей прикрытие находились под огнём, пока не прошёл весь отряд.
К вечеру весь отряд стянулся и стал на позицию между Чимкентом и Сайрамом — в расстоянии как от того, так и от другого не более трёх вёрст.
На другой день прибыл отряд, под начальством полковника Лерхе, из Аулие-Ата. С полковником Лерхе пришло четыре роты, шесть орудий, несколько мортир, ракетных станков и одна сотня казаков. За отрядом этим тянуло до 1000 человек киргизской милиции.
Вечером я получил приказание с ротою и двумя орудиями Оренбургской казачьей батареи демонстрировать северную часть Чимкента для отвлечения внимания кокандцев от восточной части города, где в ту ночь должна была быть заложена батарея на четыре орудия. Подойдя к городу на расстояние половины пушечного выстрела, я выбрал позицию у оконечности выдающегося увала, от которого начиналась уже открытая местность до самой городской стены.
Передо мной и несколько левее виднелись стены цитадели; от неё, по отлогости крутой горы, тянулась лентой зубчатая стена, упиравшая в северные городские ворота; над воротами торчала башня с чернеющимися в ней амбразурами; далее — опять стена с выдающимся в исходящем угле бастионом, прорезанным также амбразурами; за стеной сплошным куполом чернелись сады Чимкента. Из города слышался только собачий лай и по временам стук турецкого барабана. Первая наша граната разорвалась далеко за стеной, вероятно за центром города; следующие рвались над самыми воротами. Кокандцы засуетились: по стенам замелькали огоньки фитильных ружей, раздался гул — и ядро просвистело и шлёпнулось в землю за нашими орудиями. Пальба с обеих сторон продолжалась всю ночь: мы стреляли всё реже и реже, кокандцы отвечали только на наш огонь, следовательно, стреляли по возможности в цель; но рота моя была совершенно закрыта выдающимся увалом, туда же отведены были орудийные передки и ящики, так что целью для неприятеля оставались одни орудия, которые находились также в небольшой ложбине и стреляли как будто через банк.
Без малейшей потери мы снялись на рассвете с этой позиции; пройдя около версты, поднявшись на увал, мы дошли до вновь заложенной батареи. Рассветало. Батарея была окончательно вооружена; раздался первый выстрел из батарейного орудия: граната взвилась высоко, лопнула, но далеко не долетела до цели. Оказалось, что инженеры ошиблись в выборе местности под батарею и заложили её более чем на полверсты дальше от крепости, чем предполагалось, хотя на том месте, где должно было быть батарее, днём, при рекогносцировке, воткнуты были колышки.
По наряду на 22-е сентября моей роте не досталось никуда. Мы рассчитывали на полный отдых, но вдруг, около полуночи, по всему лагерю забили тревогу; казачьи разъезды дали знать, что кокандцев «видимо-невидимо» подступают к нам. Ночь тёмная: ни зги не видать, хоть глаз выколи. Идёшь, спотыкаешься, — того и гляди, что наткнёшься на штык своего же солдата. А в лагере страшная суматоха: милиционеры, киргизы, арбакчи, лаучи перекликаются, отыскивая друг друга, на разные мотивы; верблюды отвратительно ревут, лошади ржут, собаки лают и завывают на все голоса. Но мало-помалу всё успокоилось и пришло в прежний вид.
Около полудня 22-го сентября послышалась на нашей батарее ружейная перестрелка. Кокандцы до того уже сделались дерзки, что впереди своих батарей устроили ложементы с валиками и стали из-за них стрелять по нам из турок и дальнобойных винтовок. Впереди наших батарей вырыты были также ложементы; солдаты не утерпели, подползли из ложементов к кокандским валикам поближе и завязали перестрелку; огонь с обеих сторон учащался; с батареи прислали за подкреплением: побежала моя и оренбургская рота капитана Мрочек. С кокандской батареи через наши головы понеслись ядра. Общее «ура!» раздалось по всей нашей линии; солдаты бегут к кокандской батарее. Вот раздался последний выстрел в упор нам, — и батарея смолкла. Ошеломлённые неожиданным натиском, кокандцы не решились защищаться: бросив батарею и траншеи, они как испуганное стадо побежали в рассыпную. Большая часть конных и пеших направилась по косогору к Чимкентским воротам (северным). Столпившись массой у ворот, они не могли в них пройти зараз: конные давили пеших, произошла общая свалка, а по пятам бежали наши храбрецы-солдаты. Взвод штабс-капитана Михайловского, в свою очередь, так и сыплет картечью. Кокандцам нет спасенья: перед воротами из трупов их образовалась порядочная горка.
Войдя по трупам кокандцев в ворота, мы увидели перед собою совершенно пустую площадь; вправо по стене виднелся пустой бастион с брошенными кокандцами несколькими орудиями. Мы повернули от ворот налево и, взобравшись по тропинкам на крутой холм, были у стены цитадели. Стены были отвесные и очень высокие, так что взобраться на них без лестниц нельзя было и подумать. Мы побежали вокруг стены и на восточной её стороне заметили дыру, в которую можно провести и лошадь (через эту дыру проведён был когда-то в цитадель арык); несколько солдат бросилось тотчас в этот пролом; я кинулся за ними. Кучка кокандцев, намеревавшаяся защищать проход, разбежалась, как только из дыры стали выбегать один за другим наши солдаты. С появлением нашим в цитадели, все кокандцы, бывшие в ней (не более 100 человек), побежали к воротам (выходившим из цитадели в город) и, засев в башне над воротами, открыли пальбу. Башня взята тотчас приступом, часть кокандцев выпрыгнула из неё и бросилась стремглав через стену; остальные убиты на месте.
Поднявшись по крутой лестнице, мы вошли через большие ворота в редут цитадели, высившейся на самой вершине холма. Отсюда как на ладони видно было не только, что делается в городе, скученном у самой подошвы цитадели, но и далеко за городом, в нашем лагере.
Занятие нами цитадели было делом нескольких минут; когда мы были уже наверху, в ворота втягивался взвод штабс-капитана Михайловского. Его обскакала оренбургская сотня и впереди её, с шашкою наголо, неся во весь карьер полковник Лерхе; за сотней понеслись на рысях и орудия из лагеря, растягиваясь большим клином, бежали в разных направлениях роты, скакали в перегонку милиционеры-киргизы, казаки и джигиты.
— Ваше благородие! Генерал послали узнать, кем занята цитадель? — запыхиваясь спросил меня оренбургский урядник, ординарец начальника отряда.
— Где генерал? — спросил я.
— Здесь, у пролома, — отвечал ординарец.
Я побежал навстречу генералу Черняеву. Поднявшись на вершину цитадели, он перецеловал всех бывших тут офицеров, а солдатам сказал задушевное спасибо.
В это время уцелевшие толпы кокандцев скучились на горе по ташкентской дороге и долго смотрели на оставленный в наших руках город, но взвод штабс-капитана Михайловского, вышедший уж за город через южные ворота, и взвод оренбургской казачьей батареи с молодцом командором хорунжим Ивановым, поскакавший прямо с позиции на перерез отступавшим массам, заставили их скоро удалиться.
Генерал Черняев давно отдал приказание трубачу играть «сбор». Сигнал этот подхватили горнисты и барабанщики всех рот, и части стали стягиваться к цитадели. Здесь расположился штаб: одна оренбургская рота и два орудия; остальные войска расположились биваком у цитадели (сибирские роты) и за южными Чимкентскими воротами; одна или две роты отправлены обратно на позицию для охранения остававшихся там тяжестей.
Не долго мы отдыхали после неожиданного взятия Чимкента: перед вечером 27-го сентября три сибирские роты, 2,5 роты оренбургских, 10 орудий и две сотни казаков выступили по дороге к Ташкенту. Наши сибирские роты, после трехмесячного почти беспрестанного похода, сильно ослабели: в моей роте при выступлении из Чимкента не насчитывалось и 100 штыков. Первый ночлег был у нас на Акташе — деревушке, брошенной жителями. Через три дня мы были в виду Ташкента. О громадности этого города мы в то время имели преувеличенные сведения: нам говорили, что в Ташкенте не менее 250,000 жителей, что городская стена вокруг города тянется на 40 вёрст. Издали Ташкент нам показался большим лесом. Подойдя к нему поближе, нам стали попадаться хутора, сады, виноградники, клеверные участки, пашни, огороды, — всё это ютилось и жалось друг к другу, обнесенное отдельно каждое глинобитными стенами, но всё это было пусто, брошено жителями, и от Чимкента до стен Ташкента нам не встретилось ни одной живой души.
Стало очевидно, что ташкентцы встретят нас недружелюбно, а между тем, когда мы заняли Чимкент, носились слухи, что ташкентцы ждут-не дождутся нашего прихода; говорили, что партия, приверженная к правителю коканда Алимкулу, в Ташкенте самая ничтожная, что с приближением нашим к Ташкенту преобладающая приверженная нам партия торговцев, ведущая торговлю в Оренбургском, Троицком, Петропавловском и Семипалатинском, сама отворит нам ворота и встретит нас как друзей; носился даже слух, что ташкентцы не впустили к себе остатков разбитых под Чимкентом кокандских войск. Выступая из Чимкента, мы думали, что, не занимая Ташкент войсками, мы войдем только с ним в сношение и, подчинив его своему влиянию, со славою закончим тем миссию, возложенную на оренбургский и сибирские отряды по проведению новой линии по окраинам кочевок подведомственных нам киргизов.
30-го сентября, после небольшого перехода, мы остановились в садах, верстах в двух от Ташкента, откуда послан был с письмом к управляющему городом беку татарин Муфтий. Муфтий жил долго в Ташкенте, торговал там, имел в нём приятелей, знакомых и родственников, поэтому и рассчитывали, что Муфтий встретит кого-либо из них и успеет исполнить и другое секретное поручение: передаст о цели нашего прихода благоприятствовавшей нам партии ташкентцев. Но Муфтия в Ташкент не пропустили: взяв от него письмо, продержали его в воротах несколько часов под арестом, после чего отпустили с тем, что если он ещё явится с подобным письмом, то ему снесут голову.
1-го октября с рассветом мы повернули назад и, сделав большой круг, вышли на ниязбекскую дорогу, по которой направились садами прямо на ташкентскую крепость.
Когда голова нашей колонны была в виду города, показались конные сарты, которые тотчас ускакали. Взвод орудий штабс-капитана Михайловского вынесся на рысях вперёд и открыл пальбу по бастиону, выдававшемуся против занятой нами позиции. На этом бастионе была также какая-то малокалиберная пушка, начавшая тоже отстреливаться. Моя рота тотчас потребована вперёд: мне было приказано занять находившийся внизу позиции, шагов на 200 вправо, сад, обнесённый невысокою глиняною стеною; от этого сада до крепостной стены было не более 300 шагов; до бастиона же, по которому стреляла артиллерия по диагонали, — шагов около 600. Укрыв стрелков за стенкой, я приказал стрелять на дымок в бойницы крепостной стены. Так прошло часа два, — артиллерия всё это время стреляла из батарейных и лёгких орудий очень часто.
С батареи раздался последний залп, послышался бой барабанов «к атаке», вторимый горнистами и громким «ура!». Со стен как трещётка зачастили неприятельские выстрелы. «Ура» подхватила горсть моих стрелков и побежала к бастиону. В моей роте было в строю не более 75-ти человек.
Вот добегаем мы до рва у самого бастиона: ров глубокий, крутой, на дне виднеется напущенная из арыков вода. Зубцы бастиона немного сбиты; в отвесной почти его стене виднеются ямки от наших ядер. Но влезть по этой стене без лестниц нельзя и подумать. За каждым зубцом бастиона торчат пики, дротики или увесистые дубины; за стеною слышен крик тысячной толпы: Аллах! Аллах! из бойниц и из-за зубцов стены жужжат как шмели пули. Мои стрелки инстинктивно прилегли на самом краю рва. Я оглянулся назад: шагах в 10-ти перед бастионом стоит конно-артиллерийский взвод, намереваясь снять орудия с передков; у уносных лошадей правофлангового орудия стоит, повернувшись ко мне полуоборотом, подполковник Обух. Он видимо хотел что-то сказать мне, но в это самое мгновение пошатнулся и упал на правый бок, ухватившись рукою за голову.
«Ура», ребята! — закричал я. «Ура!» — повторили солдаты. Но в этом «ура» не слышалось знакомого мне мотива, какой звучал под Аулиеатом и Чимкентом. Солдаты встали, но не двигались с места.
Ряды нашей горсточки заметно поредели: повалился один, другой и третий. К кучке моих стрелков присоединилось десятка полтора солдат 2-й роты со своим барабанщиком из евреев, который не переставал барабанить, стоя на самом краю рва; пуля подкосила его, и он с барабаном покатился в ров.
Я всё ждал, не двинут ли к нам на подкрепление оставшиеся на позиции роты, но на помощь нам никто не шёл. Рассыпавшись редкою цепью, отстреливаясь, мы стали отступать. Ташкентцы до того обрадовались, что многие сели верхом между зубцами и, страшно ругаясь, посылали вдогонку нам пули.
Мы не вышли ещё из-под выстрелов, как встретили генерала Черняева.
— Штурм невозможен без лестниц, — доложил ему я.
— Я предвидел, чем окончится это увлечение! — сказал генерал Черняев.
Слов этих я никогда не забуду.
Мы свернули за небольшой бугорок, укрывавший нас от выстрелов; за этот бугорок были снесены убитые и раненые; тут же лежал на разостланном солдатском плаще подполковник Обух. Солдаты принесли носилки, уложили бережно на них героя и понесли на перевязочный пункт, но он вскоре смежил глаза навеки. Так безвременно погиб один из лучших людей. У него не было и не могло быть ни врагов, ни завистников: беззаветно храбрый, прекрасно образованный, обладавший симпатичной наружностью и счастливым характером, он был душой всего общества.
Мы простояли под Ташкентом два дня. Ташкентцы больше нас не тревожили и без всяких приключений 7-го октября мы возвратились в Чимкент, где отряд разместился в наскоро приспособленных сарбазских казармах, частью в цитадели и частью в городе.
В ноябре разнёсся слух, что в Ташкент стягиваются значительные полчища кокандцев и в начале декабря выдвинута была колонна на Ак-таш для встречи кокандцев, в случае движения их на Чимкент. Колонна эта, по случаю наступивших сильных холодов, которые в горах за Чимкентом не уступали нашим русским морозам, сменялась несколько раз через день. Генерал Черняев дал для офицеров свою юламейку, в которой хоть не продувало ветром, но солдаты буквально целые сутки не отходили от костров, согревая окоченевшие члены. Наконец, слухи о движении на Чимкент смолкли: лазутчики наши проведали, что кокандцы все свои силы направили к Туркестану.
Генерал Черняев 4-го декабря, с четырьмя ротами, восемью орудиями и сотнею уральцев, выступил из Чимкента по туркестанской дороге, чтобы ударить в тыл кокандцам, но, не доходя до реки Арыса, получил донесение туркестанского воинского начальника полковника Жемчужникова о деле под Иканом уральской сотни, под начальством есаула Серова, и об отступлении неприятеля к Ташкенту окольною дорогой. После этого чимкентский отряд вернулся обратно.
Гилярий Сярковский
* Сейчас — г. Тараз, Алма-Атинская обл, Респ. Казахстан
* * *
Источник:
Сярковский Г. «Воспоминания офицера о Туркестанских походах 1864-1865 гг.» / Военный сборник. 1891, №2, 3
